В.Н.Катасонов

 

А.С.ХОМЯКОВ: ЦЕЛАЯ ЦИВИЛИЗАЦИЯ

 

            Читая и перечитывая многочисленные и многообразные труды А.С.Хомякова невольно пытаешься найти принцип единства, некий общий знанменатель мысли этого замечательного русского человека. Гоголь сказал о Пушкине: «…это  русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет»[1]. Двести лет с этого момента (1832 год) уже почти прошло, но русский человек, к сожалению, скорее обманывает ожидания великого писателя… Однако, Хомяков, друг Гоголя, здесь же, в этом же времени уже показал как православный русский человек может проявить себя, - как он должен проявлять себя ! – в культуре. Постоянно чувствуется некий единый центр, из которого действует Хомяков,  с которым соотносится все его творчество. Конечно, ближайшим образом, это пример православного христианского персонализма: все поверяется здесь личностью, всякая правда, всякое познание должны не просто коснуться ума, а «пройти через сердце», соотнестись с высшим идеалом личности, исповедуемым христианством… Все поверено здесь христианской совестью: познание богословское, философское, научное, вся гамма социальных взаимоотношений, правовые нормы, отношения между народами… А совесть есть голос Божий в душе человека. Все соотнесено с вертикалью человеческого бытия, открытой по направлению к Богу, все оценивается в свете встречи личности человеческой и Божественной.

         Однако, не только иностранное слово «персонализм», примененное к Хомякову, вызывает здесь чувство неудобства, но и недостаточная адекватность его смысла. В персонализме слишком много индивидуализма, чтобы применить его к Хомякову, и действительные примеры русского персонализма (например, творчество Н.А.Бердяева) показывают яркий контраст с образом Хомякова, этого философствующего «русского барина». В Хомякове, любящем муже и отце, отзывчивом и заботливом друге, по зову сердца отправляющемся на войну защищать свободу братьев – славян, человеке, не щадящем своей жизни ради спасения ближних во время эпидемии холеры, и в конце концов потерявшему свою жизнь в борьбе с этой болезнью, - было слишком много любви, чтобы покрыть все это словом персонализм. Речь идет сейчас не о любви – восхищении, снизу – вверх, от человека к Богу, от дольнего к горнему, к Святыне, а о любви к ближнему, любви – милосердии, любви, так сказать, «по горизонтали». Присутствие этих двух токов любви, образующих крест, явно чувствуется в жизни русского мыслителя. И если вертикаль этого креста, свои отношения с Богом, Хомяков целомудренно прикрывал от чужих взоров, прятал за безличными философскими формулировками, за своей пресловутой веселостью, и только редкие свидетельства намекают нам на всю глубину внутренней жизни русского мыслителя (например, рассказ Ю.Ф.Самарина о Хомякове, плачущем ночью перед иконой или отдельные фрагменты хомяковской поэзии и переписки с друзьями), - то горизонталь этого креста – любовь к ближнему – Хомяков сделал одной из основных тем своего творчества. В богословии, философии, историософии, в понимании права, философии образования любовь становится для Хомякова термином познания и его самоконтроля. «Только любовью укрепляется само понимание, - пишет Хомяков в «Разговоре в Подмосковной», -  только в любви жизнь, огонь, энергия самого ума»[2]. Эта центрированность хомяковского мировоззрения  на любви, может быть, в особенности важна и поучительна для нашего гнилого и смутного времени, когда, как кажется, сбывается пророчество о конце времен: «…и, по причине умножения беззакония, во многих охладеет любовь» (Мф.  24:12). Любовь становится, в определенном смысле, основным термином хомяковского богословия, философии, историософии. Рассмотрим это подробнее.

 

Богословие

       Как это проявилось в богословии ? Основной нерв полемических богословских сочинений Хомякова, критика рационализма в западном богословии, связан с его пониманием веры. Вера христианская, подчеркивал русский мыслитель, не сводится к умозрению, она связана с волей. Она есть их определенный синтез. Вера есть «познание и жизнь» одновременно, но жизнь, как она актуализируется именно в Церкви Христовой, в которой воплотилась сама Божественная Жизнь. В связи с этим интересно хомяковское определение Церкви: «…Церковь есть не множество лиц в их личной отдельности, но единство Божьей благодати, живущей во множестве разумных творений, покоряющихся благодати»[3]. Церковь есть «единство Божьей благодати», но благодать Божия есть сам Бог, другими словами: Церковь есть сам Бог, воплотившийся на Земле в своей Церкви. Церковь есть богочеловеческий организм, а не просто человеческая организация среди других подобных. В полном сознании этого факта и начинаются оросы Вселенских соборов дерзновенными словами: «Изволися Духу Святому и нам…» Церковь осознает себя гласом Божиим и говорит от имени самого Бога !..

         Но чтобы быть Церковью жизнь в ней должна быть организована по воле Божией, по Его заповедям. Без добродетелей христианских, - веры, надежды, любви, смирения, терпения, - невозможно войти в Церковь Божию. И Хомяков не устает напоминать об онтологическом характере этих добродетелей, особенно любви: без них невозможно пребывание в теле Христовом. А от этого зависят и возможности нашего познания: познание высших истин дается не отдельному человеку, а, так сказать, всей Церкви, именно потому, что оно неотделимо от любви. «Познание Божественных истин дано взаимной любви христиан и не имеет другого блюстителя, кроме этой любви»[4]. Конечно, эти знаменитые слова Хомякова не были каким – то его новоизобретением, да и сама идея подобных «новаций» чужда Православию. Русский богослов постоянно ссылается в своих полемических брошюрах на «Окружное послание восточных патриархов 1848 года», еще раз засвидетельствовавшее истину Православия перед  всем христианским миром. И однако, усилия Хомякова в этом пункте отнюдь не были напрасными. В середине XIX века христианской истории, когда, казалось, заповедь о любви к ближнему уже давно стала общим местом христианской культуры, русский богослов вновь свидетельствовал об этой добродетели, но не нормативно, а позитивно, показав тем самым еще раз полноту христианской жизни в Православной Церкви: «Витии, мудрецы, испытатели закона Господня и проповедники Его учения говорили часто о законе любви, но никто не говорил о силе любви. Народы слышали проповедь о любви, как о долге; но они забыли о любви как о Божественном даре, которым обеспечивается за людьми познание безусловной истины. Чего не познала мудрость Запада, тому поучает ее юродство Востока»[5]. Любовь, помимо прочего, есть инструмент познания и инструмент уникальный: любовь объединяет Церковь и только любовь может «контролировать» построения богословского разума. Вся эта хомяковская гносеология есть, в своей основе,  просто свидетельство истории Церкви, свидетельство ее Духа[6].

         Тезис о любви, как основе церковного единства и, одновременно, основе христианского любомудрия, был главным в богословии Хомякова, он неустанно возвращался к нему и показывал, что сама предпосылка церковной схизмы и рационалистического соблазна западного христианства есть как раз нарушение заповеди о любви. Понятна, конечно, связь нарушения заповеди о любви и разрыва отношений между Западной и Восточной частями прежде единой Церкви. Но Хомяков сумел показать, что и дальнейшая деформация христианской жизни и учения на Западе, в частности, введение новых положений в Символ веры, есть прямое следствие этого нарушения догмата Церкви: заповеди о любви. Все происходит здесь согласно законам жизни личности: тот, кто заявляет «или - по – моему, или - как хотите !», кто «хлопает за собой дверью» и отказывается от ведения диалога, от попытки понять и примириться с другим, тот сам выходит за пределы Истины. Ибо Истина требует любви, Истина соборна и не дается одному горделиво отмежевывающемуся сознанию, или сознанию отделившейся части – партии. Истина требует церковной полноты. В Церкви не может быть партий и тот, кто пытается создать их, автоматически выводит себя за пределы Церкви. Характеризуя схизму, Хомяков произносит резкие слова: «Западный раскол есть произвольное, ничем не заслуженное отлучение всего Востока, захват монополии Божественного вдохновения – словом, нравственное братоубийство. Таков смысл  великой ереси против вселенской Церкви, - ереси, отнимающей у веры ее нравственную основу и потому самому делающей веру невозможною»[7]. Русский богослов показывает логику развития рационализма из исходного злого и своевольного импульса. Нарушение единства в любви поражает, прежде всего, самого нарушителя: этой любви катастрофически не хватает, как раз, ему самому. То единство, которое держалось во вселенской Церкви христианской любовью, приходится теперь утверждать силой, силой «авторитета» Римского престола и голой логики. Вместе с насилием над совестью приходят ложь и подтасовки в богословии, утверждающие себя в качестве «доказательств», постоянное давление в умственной сфере, самая невыносимая из возможных несвобод. Поэтому и столь естественна была реакция на это насилие – Протестантская  Реформация: без свободы не может быть и веры. Однако, эта свобода была завоевана ценой утраты единства. Само Протестантство вскоре раскололось на множество толков, ожесточенно спорящих между собой. Если Католицизм представлял собой, по формуле Хомякова, единство без свободы, то Протестантство реализовало другую односторонность: свободу без единства. Но самое главное, не переставал подчеркивать Хомяков, оба течения западного христианства в богословии были одинаково поражены рационалистической ересью. Это была плата за своевольный  разрыв со вселенской Церковью в XI столетии, и импульс к рационализму шел именно от папизма: «…Рим разорвал всякую связь между познанием и внутренним совершенством духа; он пустил разум на волю, хотя, по – видимому, и попирал его ногами»[8]. Это была принципиальная духовная ошибка, о – грех, за которым скрывался грех настоящий – болезнь воли и ума… «Когда преступная гордость, разорвавшая единство Церки, присвоила себе монополию Св.Духа и задумала низвести восточные Церкви в положение илотов, конечно она не предугадывала, к чему придет сама; но таков Божественный закон: испорченность сердца порождает ослепление ума, и нарушение первой из евангельских заповедей [т.е. заповеди о любви – В.К.] не могло пройти безнаказанно»[9].

 

Философия истории

                     Хомяков, создавший трехтомную «Семирамиду» («Записки по всемирной истории»), писавший специальные статьи по русской истории, имел конечно, особый вкус к историческим исследованиям. Эта его склонность была и отражением общего духа времени, в которое он жил, влияния Гегеля, Шеллинга и т.д. «В философии Хомякова, - писал Н.А.Бердяев, - больше всего места отведено философии истории»[10]. Тем интересней рефлексия Хомякова в этом вопросе, методология его подхода к истории. Основатель славянофильства был здесь, как и во всем другом, самостоятелен и оригинален. Исходная позиция Хомякова здесь – критика самодостаточного научного  педантизма в исторических исследованиях, т.е. по – существу, все того же рационализма, но уже в методологии истории. «Познания человека увеличились, книжная мудрость распространилась, с ними возросла самоуверенность ученых. Они начали презирать мысли, предания, догадки невежд; они стали верить безусловно своим догадкам, своим мыслям, своим знаниям. В бесконечном множестве подробностей пропало всякое единство. Глаз, привыкший всматриваться во все мелочи, утратил чувство общей гармонии. Картину разложили на линии и краски, симфонию на такты и ноты. Инстинкты глубоко человеческие, поэтическая способность угадывать истину исчезли под тяжестью учености односторонней и сухой. Из под вольного неба, из жизни на Божьем мире, среди волнения братьев – людей, книжники гордо ушли в душное одиночество своих библиотек, окружая себя видениями собственного самолюбия и заграждая доступ великим урокам существенности и правды»[11]. Не книжная мудрость, конечно, и не профессионализм историка сами по себе страшны, страшно, что заграждается доступ к «великим урокам существенности и правды», что наука теряет свои высокие цели (о них –ниже) и становится институтом, обслуживающим самого себя… Необходимо вернуться к этой «жизни на Божьем мире, среди волнения братьев – людей». Отсюда первое методологическое требование: помимо особенностей политической и экономической жизни изучаемого периода, юридических форм, в которых эта жизнь мыслит себя, для историка «…важнее… преданья и поверья самого народа»[12]. В них народ сохранил следы своей истории нередко лучше, чем в памятниках письменных и материальных. Порой и сама память о прошедших событиях уже стерлась, однако, в своих преданьях, сказках, а то и предрассудках, народ бессознательно сохраняет следы прежней жизни иногда вернее, чем любая писанная история.

          Еще важнее для историка, чем предания народа, понимать сам дух народа. И еще сложнее определить и выразить его. «Его можно чувствовать, угадывать, глубоко сознавать: но нельзя заключить в определения, нельзя доказать тому, кто не сочувствует. В нем можно иногда отыскать признаки отрицательные и даже назвать их; признаков положительных отыскать нельзя»[13]. Эти мысли Хомякова одинаково важны и для сегодняшнего дня. Характеристики особенностей национальных культур могут выражаться и количественно – в особенностях экономической деятельности, научной, - об особенностях религиозной жизни народа можно также говорить, в определенной степени, на языке цифр. Однако, ничто из этого не передает того, что открыто нашему целостному  восприятию духовной физиономии народа. Но как выразить это восприятие, на каком языке здесь говорить ?.. Несмотря на всю сложность вопроса, Хомяков уверен, что наука должна продвинуться и в эту сферу. «Не следует, однако же, заключать, что наука не может принять в свою область общую характеристику племен потому, что она ускользает от математического циркуля и от анатомического резца. Когда перед живым лицом или портретом неизвестного мы говорим: «Эта физиономия выражает ум или глупость, доброту или злость», - возьмемся ли мы доказать истину своего чувства тому, кто с нами не согласен ? Конечно, нет. Не чувствуем ли мы разницу между типом немецким и английским, между русским и шведским, французским и гишпанским ? И в то же время все мы убеждены, что различия этих типов описать невозможно. Многие истины, какие только дано пожать человеку, передаются от одного другому без логических доводов, одним намеком, пробуждающим в душе скрытые ее силы. Мертва была бы наука, которая стала бы отвергать правду потому только, что она не явилась в форме силлогизма»[14]. Хомякову явно тесно в тех рамках научной методологии, которые возникнув, в основном, в Западной  Европе, навязывают себя  в качестве универсальных всему человечеству. Как раз общечеловеческий опыт постижения истины и свидетельствует, что есть и иные, - и не менее убедительные ! – измерения человеческого познания, чем только рассудочно – принудительные. «Сильное и глубокое убеждение может быть следствием простого воззрения на предмет, и верная картина быта народного, его жизни страдательной и деятельной так же ясно представит черты типа славянского или германского, как портрет, при виде которого мы говорим невольно: это англичанин или грек. Надобно только, чтобы рука живописца была верна и чтобы внутреннее чувство зрителя было просвещено, и в то же время не испорчено просвещением. К несчастию, пристрастие нашего века к сухим логическим формам лишает его способности сочувствовать простым человеческим истинам…»[15] Цивилизация столько  же помогает человеку, сколько и создает проблем, и одна из главных – это отчуждение человека от самой реальности. Хомяков говорит об этой, столь современной теме, уже в середине XIX века. И сразу выдвигает особое методологическое требование к работе историка. Ученому – историку нужно не только обладать трудолюбием, тщательностью в описании фактов, беспристрастностью, «Лейбницевской способностью сближать самые далекие предметы и происшествия», «Гриммовым терпением в разборе самых мелких подробностей». Это все как – бы само собой разумеется… Но для проникновения в тайны истории нужно еще обладать и… чувством поэта и художника. «Выше и полезнее всех этих достоинств [историка – В.К.] –  чувство поэта и художника. Ученость может обмануть, остроумие склоняет к парадоксам: чувство художника есть внутреннее чутье истины человеческой, которое ни обмануть, ни обмануться не может»[16]. Как и при встрече с произведением искусства, в истории истину, прежде чем доказывать, нужно сначала угадать… На самом деле, это во многом верно и для естественных наук: исследования по философии и истории науки в XX столетии убедительно показали, что пафос индуктивизма в этих науках имел, во многом, идеологическую природу, больше выражал желаемое, чем отражал суть дела… И уж тем более это относится к науке истории. Хомяков верит в то, что научный прогресс здесь неизбежно приведет к легализации этих «эвристических» методов познания: «…Всякая односторонность должна исчезнуть при дальнейшем развитии разума, и новые убеждения в исторической науке, убеждения, основанные на гармонии и объеме мысли, вытеснят дух тесных систем и мелочной критики»[17]. «Объем мысли», - говорит Хомяков. Другими словами, обычное использование мысли в исторических исследованиях, логика, доказательства, слишком плоски, чтобы не сказать одномерны, для того чтобы отразить реальность. Но у мысли есть иные измерения, например, те, которые обычны для художника и поэта, и Хомяков призывает использовать этот полный объем мысли для познания и в науке. Или чувство гармонии, которое несомненно для тренированного уха или глаза, но которое так трудно выразить логически…[18] Эти идеи русского мыслителя в высшей степени интересны и сегодня. Несмотря на то, что методология холистического познания часто обсуждалась в XX столетии, речь в этих обсуждениях чаще велась о целостности предмета постижения, а не о новом языке науки[19]. Хомяков же смело касается темы внутренней границы науки, зафиксированной в ее же собственном языке, и предлагает новое направление развития научного знания.

          Это угадывание исторической истины, осознание ее во всем объеме ее существа невозможно без особого экзистенциального проникновения в души людей прошлых эпох, без угадывания глубинных движений духовной жизни изучаемого времени. Именно любовь к человеку, который во все времена остается одним и тем же, и который преднаходит перед собой все те же «проклятые вопросы» жизни, смерти, спасения, - любовь, и только она, позволяет исследователю проникнуть в сердцевину изучаемой культуры: религиозную жизнь народа. В рамках своей историософии Хомяков сформулировал учение о кушитских и иранских культурах: яркий пример торжества его исторической методологии, вскрывающей самые глубокие слои изучаемой культуры, ставящей нас как-бы лицом к лицу с человеком прошлого. Здесь не место подробно обсуждать это учение. Отметим только что линия водораздела иранства и кушитства идет как раз через опыт любви: или подчинение безличному закону (эманации), как бы совершенен он ни был, или свободное подчинение сотворенной личности Личности Творца.

 

Христианизация школы

 

             Сегодня православной общественностью России активно обсуждается вопрос о христианизации образования. Вопрос этот и внутренний – для христиан, для православных школ и университетов, - и общероссийский, так как невозможно понять ни русскую, ни мировую литературу, ни искусство, ни европейскую историю без элементарных представлений о христианстве. Как известно, споры вокруг курса «Основы православной культуры» привели к судебным разбирательствам… Интересна, в связи с этим, точка зрения Хомякова на вопрос о соотношении вероучительного и общеобразовательного компонента в школе и  университете. Здесь, прежде всего, важна работа Хомякова «Об общественном воспитании в России»[20], написанная около 1858 года. Конечно, время тогда было другое, Православие было государственной религией России. Однако, Хомяков, все равно подчеркивал тот политический принцип, из которого следует исходить в этом вопросе: государство не имеет права изобретать какую – то свою особую политику в образовании, а должно здесь руководствоваться голосом общества и земства. «Внутренняя задача Русской земли есть проявление общества Христианского, Православного, скрепленного в своей вершине законом живого единства и стоящего на твердых основах общины и семьи. Этим определением определяется и самый характер воспитания; ибо воспитание, естественно даваемое поколением предшествующим поколению последующему, по необходимости заключает и должно заключать в себе те начала, которыми живет и развивается историческое общество»[21]. Что же касается непосредственно христианского воспитания, то здесь основатель славянофильства настойчиво рекомендовал делать упор, прежде всего, на реальную церковную жизнь Православия, а уже во вторую очередь, на преподавание богословия. Основа веры есть именно жизнь в Церкви, а не выучивание богословских формул, которое само по себе, нередко, может, даже,  и оттолкнуть от веры и Церкви. Школе следует здесь больше опираться на православие семьи учащегося, а университет должен иметь свой храм и организовать участие студентов в богослужении, подчеркивал  Хомяков. Студент должен сначала полюбить Православие, - и эту любовь внушает, дарует Сам Бог ! Этого требует сама природа христианской истины, которая есть не просто богословская теория, а истинное бытие. Православный приобщается этому истинному бытию, именно, в Церкви, в ее культе, в ее таинствах. Сначала культ, а потом уже объяснения и богословские рассуждения. Говоря о преподавании богословия, Хомяков писал: «Оно необходимо, но не в нем заключается основа Христианского и Православного развития душевных способностей в юношестве. Эта основа заключается в чувствах сердца, укрепленных постоянной привычкою к внешнему обряду Православия»[22]. Эту же мысль прекрасно выразил уже в XX веке священник Павел Флоренский: «Если культ должен говорить и чему – то научать (типично – протестантское воззрение на культ как на сплошную проповедь – лекцию, а не как на тайнодействие !) и сам по себе, без толмача, не может научать, то все дело тогда в толмаче, а не в культе. Зачем же этот паллиатив ? Если же культ воистину нужен и незаменим никаким разговором о нем, если воистину необходимо именно жить в культе (но отнюдь не просто глазеть – «созерцать» по Тиле – обряды), то, очевидно, самое толмачество есть тогда уже лишь момент культа же, но отнюдь не главное и не первое…»[23] Любопытно то, что о.Павел Флоренский много критиковал Хомякова, порой достаточно несправедливо[24]. Однако, в понимании христианской жизни он идет здесь тем же путем, что и основатель славянофильства.

 

*          *          *

         Тайна мысли Хомякова, по нашему разумению, и есть эта исполненность любовью, неважно превозносит ли он то, что любит, или укоряет, как например в стихотворении «Не говорите, то былое…»  Мысль Хомякова крещена любовью, любовью, сходящей к нам со сфер небесных, хранимой в Церкви Христовой и расходящейся через верных христиан, таких, например, каким был Хомяков, по всему миру. Вспомним еще раз: «Только в любви жизнь, огонь, энергия самого ума. Она дает ему побуждения к деятельности и труду, крепость в преодолении препон, проницательность и объем его взглядам, она созидает человека…» В любви тайна мысли и тайна жизни Хомякова… В ней же тайна его продуктивности  и его столь ощутимого и посегодня влияния на всю русскую культуру, тайна дела Хомякова. Мы можем произнести только имя «Алексей Степанович Хомяков», - и сразу же расширяется душа, становится радостно и светло !..

       На любви же хотел Хомяков и строить Россию. Все его творчество есть как бы один большой набросок нового направления русской жизни, новой цивилизации. Цивилизации не сочиненной, не выдуманной Хомяковым, а найденной, «вычитанной» в душе русского народа и артикулированной им. Цивилизации, основанной на науке, трезво осознающей условность  своих методов, таящихся в них опасностей, свои границы; цивилизации без экологических кризисов, строящей себя в равновесии с природой, постоянно учащейся у природы, берущей из нее бесчисленные и поражающие своей хитроумностью примеры самоорганизации и саморегуляции; цивилизации с крепким семейным бытом и развитой структурой общественных организаций, активно участвующих в решении всех общественных вопросов («община» - только символ !); цивилизации, укорененной в духовном опыте православия, построенной по законам совести, видящей свою цель в хождении перед Богом, и рассматривающей природу как воплощение божественных логосов… Над всей русской культурой как бы реет этот идеал другой цивилизации, этого Града Китежа, устроенного по Божьей воле преображенным человеком, а у некоторых мыслителей и, прежде всего, у Хомякова контуры этого идеала проступают яснее и рельефнее… Вся русская мысль, в особенности  русская религиозная философия, как бы пыталась уяснить эту программу построения цивилизации на христианских началах. Пыталась ориентироваться на этот идеал и российская общественно – политическая действительность: где – с успехом, где – хуже, пока не произошла великая трагедия XX  столетия… Однако, идеал хомяковский, идеал народный  не поблек для тех, кто сохранил силы верить и трудиться. И сегодня этот идеал остается единственной легитимной  «русской идеей» среди множества соблазнов, подделок и обманов. В 1858 году в статье «О юридических вопросах», опубликованной в «Русской беседе», Хомяков писал: «Для России возможна одна только задача: сделаться самым христианским из человеческих обществ… Эта цель ею сознана и высказана сначала; она высказывалась всегда, даже в самые дикие эпохи ее исторических смут… Задача, издревле нам определенная, не легка: историческая судьба налагает труд по мере почести. Путь нам должен был быть тяжелым. Легко размножение инфузорий и зоофитов: болезненно рождение человека. Но отрекаться от своей задачи мы не можем, потому что такое отречение не обошлось бы без наказания. Вздумали бы мы быть самым могучим, самым материально – сильным обществом ? Испробовано. Или самым богатым, или самым грамотным, или даже самым умственно - развитым обществом ? Все равно: успеха бы не было ни в чем. Почему ? Тут нет мистицизма, скажу я тем, которым, по некоторой слабости понимания, всюду мерещится мистицизм, -  просто потому, что никакая низшая задача не получит всенародного сознания и не привлечет всенародного сочувствия, а без того успех невозможен. Нечего делать: России надобно быть или самым нравственным, т.е. самым христианским из всех человеческих обществ, или ничем, но ей легче вовсе не быть, чем быть ничем. // Итак всяк да приложит свой частный труд к разрешению общей задачи. //  Братолюбия не забывайте»[25]. На этой длинной  цитате, содержащей целую историософию России, уместно будет и закончить эту статью.