В.Н.Катасонов Достоевский и философская феноменология

В.Н. КАТАСОНОВ

Доктор философских наук, доктор богословия

 

 

ДОСТОЕВСКИЙ И ФИЛОСОФСКАЯ ФЕНОМЕНОЛОГИЯ

 

§ 1. Введение

Создание философской феноменологии – одно из самых существенных философских событий XX века. Феноменология существенно повлияла на возникновение экзистенциализма, на богословие в XX столетии, породило целый спектр конкретных феноменологических исследований. Освоение философской феноменологии – дело непростое, по опыту преподавания этой дисциплины знаю, что студенты поначалу вообще не понимают, о чем идет речь. И действительно, феноменология требует изменить направление внимания, с естественного – на предмет, - на специальное, направленное на сами акты сознания. Это дается не просто, и не сразу. М.Шелер рассказывает, как известный психолог В.Вундт критиковал «Логические исследования» Э.Гуссерля, подчеркивая, что создатель феноменологии почти не говорит, что такое феномен. Он постоянно указывает, что вот, это еще не феномен, это, также, не феномен, так, что на фоне всех этих отрицаний встает вопрос, а где же, все-таки,  сам феномен ?.. «Это замечание Вундта, - пишет Шелер, - само есть интересный феноменологический пример того, что высказывание может быть истинным, и тем не менее лишенным всякого понимания. В самом деле, многие феноменологические рассуждения — и не только у Гуссерля — формально протекают именно так, как это сформулировал здесь Вундт. Что отсюда следует? Отсюда следует, что феноменологическую книгу следует читать в совершенно другой установке, чем это сделал Вундт, хотя его установка в самом деле необходима при чтении книг, которые сообщают о наблюдениях и описывают то, что наблюдалось, или же стремятся нечто доказать индуктивным или дедуктивным методом. Когда в книге, которая имеет такую цель, содержится лишь нагромождение отрицаний и — как венец всего — тавтология, тогда мы имеем право судить ее даже менее благосклонно, чем Вундт  "Логические исследования": мы должны бросить ее в огонь! Но то, чего не заметил Вундт, — это не больше не меньше, чем сам смысл феноменологического рассуждения. Этот смысл состоит только в следующем: дать читателю (или слушателю) возможность усмотреть нечто, что по своей сущности только и может быть усмотрено, и для усмотрения чего все положения, которые содержатся в книге, все выводы, все возможные предварительные дефиниции, все предварительные описания, все цепочки умозаключений и доказательств в их совокупности выполняют лишь функцию указателя, который свидетельствует о том, что еще нужно усмотреть (Гуссерль) . Но в самой книге оно может никогда и не встретиться — ни в одном из ее суждений, понятий, дефиниций. Тут оно с необходимостью есть X, вокруг которого сосредоточено все, что содержится в книге — и в итоге "тавтология" говорит читателю: теперь смотри, и ты его увидишь! Таков смысл того, что Вундт считает голой "тавтологией". Понятно также и то, что до этого заключительного указания происходит множество отрицаний. Их функция состоит в том, чтобы с помощью последовательного исключения разнообразных комплексов, в которые включен феномен, как и с помощью исключения всех сопутствующих им факторов, со всех сторон отграничить сам феномен, пока не останется ничего, кроме него самого: т.е. самого феномена, чья неопределимость во всех попытках определения впервые предъявляет его как подлинный "феномен"»[1].  Эту длинную цитату я привожу затем, чтобы еще раз подчеркнуть нетривиальность феноменологического усмотрения. Феномен феноменологической философии не есть просто явление какой-то сущности, как говорит нам традиционная философская и научная терминология. Подобное понимание феномена Хайдеггер называл вульгарным пониманием . Парадокс в том, что феномен и оказывается той сущностью, которую надо усмотреть… Речь идет об особой практике самонаблюдения сознания, без освоения которой все рассуждения о феноменах окажутся лишь «словами».  Шелер сравнивает философские рассуждения, философские понятия с использованием денежных купюр (или векселей). Все операции с купюрами имеют смысл, только если возможен их обмен на золото. Иначе, это просто бумага… Также можно спросить и о философских категориях: исполняется ли где-то предметный смысл всего этого философского говорения, или же оно остается самодостаточно замкнутым в себе ?.. Именно на усмотрение этого предметного обеспечения философии и направлена работа феноменологии[2].

Метод философской феноменологии породил множество конкретных феноменологических исследований. Он оказался удобным языком для исследований во многих областях гуманитарного знания и естествознания[3]. С точки зрения этого метода мы подойдем к творчеству Ф.М.Достоевского.

 

§ 2. Феноменология «Кроткой» Ф.М.Достоевского

Однако, наша задача есть не применение феноменологического метода к анализу произведения великого писателя, а показ того, что Достоевский, по существу, сам использует феноменологический метод. Причем, это использование феноменологического подхода не есть что-то случайное, маргинальное в творчестве писателя. Практически, это есть один из главных методов работы Достоевского, использование которого и создает ту неповторимую «фантастическую» атмосферу его произведений, «мир героев Достоевского». А многие, да, собственно, почти все центральные герои Достоевского, заняты самопознанием, стремлением понять самих себя. Это оказывается далеко непростой задачей, решением своеобразной загадки, сложность которой состоит именно в том, что ответ на нее вроде-бы и всегда рядом, поскольку он есть я сам, но, в то же время, понять, что я есть в сердцевине своих желаний, побуждений, мечтаний, открыть это, признаться себе в этом, оказывается чрезвычайно трудным делом. Эти экзистенциальные загадки нередко дают ключ ко всей жизненной ситуации героя. Достоевский удивительно умел показывать этот процесс раскрытия экзистенциальной правды того или иного героя. В этом мучительном процессе самопонимания, пути к себе самому  находятся Раскольников, Ставрогин, Шатов, Кириллов, Иван Карамазов, Катерина Ивановна, Лиза Хохлакова  и др. Метод, которым пользуется здесь Достоевский, это продвижение к экзистенциальной правде о человеке,  удивительно близко методу феноменологической редукции, этому очищению изучаемого объекта от всего второстепенного и поверхностного, выявлению центрального феномена, который нередко, уже нередуцируем к словесному определению, а дан лишь непосредственному созерцанию.

Мы рассмотрим работу этого метода у Достоевского на примере его гениального рассказа «Кроткая», опубликованного в книжке «Дневника  писателя», за ноябрь 1876 года. Итак, герой рассказа, ростовщик-процентщик один в комнате, где на столе лежит хладный труп его жены, выбросившейся из окна.  Герой пытается уяснить самому себе, как же это могло произойти ?..   « ...Вот пока она здесь - еще всё хорошо: подхожу и смотрю поминутно; а унесут завтра и - как же я останусь один? Она теперь в зале на столе, составили два ломберных, а гроб будет завтра, белый, белый гроденапль, а впрочем, не про то... Я всё хожу и хочу себе уяснить это. Вот уже шесть часов, как я хочу уяснить и всё не соберу в точку мыслей. Дело в том, что я всё хожу, хожу, хожу...»[4] Герой, типичный персонаж Достоевского, вышедший в результате конфликта с товарищами в отставку офицер, 41 года, до безумия гордый, содержит закладную лавку. Женился на молодой бедной девушке-сироте 16 лет. Женился по любви. «О, я помню, я все эти мгновения помню! И еще хочу прибавить, что когда эта молодежь, эта милая молодежь, захочет сказать что-нибудь такое умное и проникнутое, то вдруг слишком искренно и наивно покажет лицом, что «вот, дескать, я говорю тебе теперь умное и проникнутое»,-и не то чтоб из тщеславия, как наш брат, а таки видишь, что она сама ужасно ценит всё это, и верует, и уважает, и думает, что и вы всё это точно так же, как она, уважаете. О искренность! Вот тем-то и побеждают. А в ней как было прелестно!»[5] Но гордость не позволяет герою насладиться семейным счастьем. Старые нравственные раны, «нажитые в грехах» болезни, как говорил Достоевский, а главное – воспалённая гордыня, - заставляют его играть перед своей женой роль загадочного человека. Она должна все понять, оценить его благородство и, как говорится, «молиться на него». Поэтому, день за днем выматывающий психологический эксперимент: строгость и холодность, демонстрация основательности, благородства, явного, а лучше скрытого… Герою и самому вся эта практика дается не легко: «О, ведь и я же был несчастлив! Я был выброшен всеми, выброшен и забыт, и никто-то, никто-то этого не знает! И вдруг эта шестнадцатилетняя нахватала обо мне потом подробностей от подлых людей и думала, что всё знает, а сокровенное между тем оставалось лишь в груди этого человека! Я всё молчал, и особенно, особенно с ней молчал, до самого вчерашнего дня, - почему молчал? А как гордый человек. Я хотел, чтоб она узнала сама, без меня, но уже не по рассказам подлецов, а чтобы сама догадалась об этом человеке и постигла его! Принимая ее в дом свой, я хотел полного уважения. Я хотел, чтоб она стояла предо мной в мольбе за мои страдания - и я стоил того. О, я всегда был горд, я всегда хотел или всего, или ничего! Вот именно потому, что я не половинщик в счастье, а всего захотел, - именно потому я и вынужден был так поступить тогда: «Дескать, сама догадайся и оцени!» Потому что, согласитесь, ведь если б я сам начал ей объяснять и подсказывать, вилять и уважения просить, - так ведь я всё равно что просил бы милостыни...»[6]

Начинается игра в «молчанку», порой ссоры. «Кроткая бунтует», как называется одна из главок рассказа, начинает одна уходить из дома.  Она узнает о столь неприятной для своего мужа истории в полку, в бытность его офицером. И по молодости, сразу же попадается «на удочку» одного из главных недругов своего мужа Ефимовича. Последний не только рассказал ей о столь неприятном для мужа инциденте в полку, но и задумал соблазнить молодую жену. У них назначено свидание, а герой, подкупив хозяйку квартиры, где должно было быть свидание, подслушивает их разговор. Но тут он еще раз убеждается в нравственной чистоте своей жены. «Я слушал целый час и целый час присутствовал при поединке женщины благороднейшей и возвышенной с светской развратной, тупой тварью, с пресмыкающеюся душой. И откуда, думал я, пораженный, откуда эта наивная, эта кроткая, эта малословесная знает всё это? Остроумнейший автор великосветской комедии не мог бы создать этой сцены насмешек, наивнейшего хохота и святого презрения добродетели к пороку. И сколько было блеска в ее словах и маленьких словечках; какая острота в быстрых ответах, какая правда в ее осуждении! И в то же время столько девического почти простодушия. Она смеялась ему в глаза над его объяснениями в любви, над его жестами, над его предложениями. Приехав с грубым приступом к делу и не предполагая сопротивления, он вдруг так и осел. Сначала я бы мог подумать, что тут у ней просто кокетство – «кокетство хоть и развратного, но остроумного существа, чтоб дороже себя выставить». Но нет, правда засияла как солнце, и сомневаться было нельзя. Из ненависти только ко мне, напускной и порывистой, она, неопытная, могла решиться затеять это свидание, но как дошло до дела - то у ней тотчас открылись глаза. Просто металось существо, чтобы оскорбить меня чем бы то ни было, но, решившись на такую грязь, не вынесло беспорядка. И ее ли, безгрешную и чистую, имеющую идеал, мог прельстить Ефимович или кто хотите из этих великосветских тварей? Напротив, он возбудил лишь смех. Вся правда поднялась из ее души, и негодование вызвало из сердца сарказм»[7]. Герой рассказа входит в комнату, где происходила вся эта сцена, уводит свою жену и… молчит. Молчит все по той же гордости.

На другое утро, на мгновение открыв глаза, он обнаруживает, что его жена поднесла к его виску пистолет. Герой выдерживает все это испытание, как бы доказав, что у него достаточно мужества не бояться смерти, и тем самым, как бы оправдавшись перед своей женой, а в ее лице, перед всеми, - а главное, перед самим собой, - за ту историю в полку, где его судили за трусость. «… Мрачное прошлое и навеки испорченная репутация моей чести томили меня каждый час, каждую минуту. Но тут я женился. Случайно или нет - не знаю. Но вводя ее в дом, я думал, что ввожу друга, мне же слишком был надобен друг. Но я видел ясно, что друга надо было приготовить, доделать и даже победить. И мог ли я что-нибудь объяснить так сразу этой шестнадцатилетней и предубежденной? Например, как мог бы я, без случайной помощи происшедшей страшной катастрофы с револьвером, уверить ее, что я не трус и что меня обвинили в полку как труса несправедливо? Но катастрофа подоспела кстати. Выдержав револьвер, я отмстил всему моему мрачному прошедшему. И хоть никто про то не узнал, но узнала она, а это было всё для меня, потому что она сама была всё для меня, вся надежда моего будущего в мечтах моих! Она была единственным человеком, которого я готовил себе, а другого и не надо было, - и вот она всё узнала; она узнала по крайней мере, что несправедливо поспешила присоединиться к врагам моим. Эта мысль восхищала меня. В глазах ее я уже не мог быть подлецом, а разве лишь странным человеком, но и эта мысль теперь, после всего, что произошло, мне вовсе не так не нравилась: странность не порок, напротив, иногда завлекает женский характер»[8].

Жена полностью побеждена нравственно, даже раздавлена. За ней – две попытки тяжелейших нравственных преступлений - адюльтера и убийства, ее муж-прокурор противостоит ей  как «Монблан» мужества, великодушия и благородства.

Но герою этого мало. Он продолжает высокомерно молчать. «Одним словом, я нарочно отдалил развязку: того, что произошло, было слишком пока довольно для моего спокойствия и заключало слишком много картин и матерьяла для мечтаний моих. В том-то и скверность, что я мечтатель: с меня хватило матерьяла, а об ней я думал, что подождет»[9].

Но вот, вдруг, ПЕЛЕНА УПАЛА ! После целой зимы напряженной «молчанки», супруга вдруг тихонечно запела. Этот факт повергает героя в глубокую оторопь.  «И вот, месяц после того, в пятом часу, в апреле, в яркий солнечный день я сидел у кассы и вел расчет. Вдруг слышу, что она, в нашей комнате, за своим столом, за работой, тихо-тихо... запела. Эта новость произвела на меня потрясающее впечатление, да и до сих пор я не понимаю его. До тех пор я почти никогда не слыхал ее поющую, разве в самые первые дни, когда ввел ее в дом…  Моим волненьям засмеются, но никогда никто не поймет, почему я заволновался! Нет, мне еще не было ее жаль, а это было что-то совсем еще другое. Сначала, по крайней мере в первые минуты, явилось вдруг недоумение и страшное удивление, страшное и странное, болезненное и почти что мстительное: «Поет, и при мне! Забыла она про меня, что ли?»»[10]

В душе героя происходит своеобразный «Коперниканский переворот»: нравственно «победив» свою жену, герой думает, что внутри своей домашней «Вселенной» он установил вполне однозначный порядок. Он есть солнце этой системы и все остальное вращается вокруг него… Но вот, вдруг, в этой казалось бы столь устойчивой «планетарной системе», - она неумолимо совершает свое равномерное вращение уже целую зиму, - вдруг обнаруживается сбой: жена поет, как бы не думая о нем, о самом центре этого бытия, не только физическом, финансовом, но что самое важное, - нравственном !.. Этот переворот настолько потрясает героя, что он вынужден, чтобы успокоиться, одеться и выйти на улицу. Ему постепенно открывается вся бездна его заблуждения. «Я поворотил домой, учащая шаг. Надтреснутая, бедненькая, порвавшаяся нотка вдруг опять зазвенела в душе моей. Мне дух захватывало. Падала, падала с глаз пелена! Коль запела при мне, так про меня позабыла, - вот что было ясно и страшно. Это сердце чувствовало»[11].

Пелена упала с глаз ! Герой, вдруг, обнаруживает, что поет как-раз та женщина, которую он полюбил, еще тогда, когда она приходила к нему закладывать свои дешевые памятные вещицы, оставшиеся от родителей, которая так радовалась в первые месяцы их совместной жизни, которая так умело и благородно разоблачала развратного проходимца, и которую он… все время любил, хотя гордость и нажитые в разврате болезни как сорняки заглушали все время эти благодатные цветы  любви. Герою так хочется вернуть это благое время, он так желал бы просто поговорить со своей дорогой женушкой, единственным другом, который есть у него ! Он возвращается домой и пытается говорить с женой. « Поговорим... знаешь... скажи что-нибудь! - вдруг пролепетал я что-то глупое, - о, до ума ли было? Она опять вздрогнула и отшатнулась в сильном испуге, глядя на мое лицо, но вдруг - строгое удивление выразилось в глазах ее. Да, удивление, и строгое. Она смотрела на меня большими глазами. Эта строгость, это строгое удивление разом так и размозжили меня: "Так тебе еще любви? любви?" - как будто спросилось вдруг в этом удивлении, хоть она и молчала. Но я всё прочел, всё. Всё во мне сотряслось, и я так и рухнул к ногам ее. Да, я свалился ей в ноги»[12].

Герой целует ее ноги, место, где они стояли. У нее начинается истерика. Когда она немного приходит в себя, она говорит: « А я думала, что вы меня оставите так, - вдруг вырвалось у ней невольно, так невольно, что, может быть, она совсем и не заметила, как сказала, а между тем - о, это было самое главное, самое роковое ее слово и самое понятное для меня в тот вечер, и как будто меня полоснуло от него ножом по сердцу! Всё оно объяснило мне, всё, но пока она была подле, перед моими глазами, я неудержимо надеялся и был страшно счастлив»[13]. Самое главное, самое роковое слово именно потому, что герой понимает: жена жалеет его, но не любит, и хуже того, вероятно, не сможет любить. Соединить в душе столь противоречивые чувства, любовь и бесовскую гордыню, месяцами изматывающую ближнего, любовь и все ужасное пережитое ими за это небольшой промежуток времени, героиня не может. Слишком целомудренна ее душа, нет той проклятой широкости, о которой Достоевский говорит как в «Кроткой», так и в других своих произведениях.

Герой надеется, что своим хлынувшим клокочущим потоком обожанием ему удастся разбудить в ней опять любовь. Однако все эти исповеди героя, его горячечная страстность только пугают супругу:

«Она сама брала меня за руки и просила перестать: "Вы преувеличиваете... вы себя мучаете", - и опять начинались слезы, опять чуть не припадки! Она всё просила, чтобы я ничего этого не говорил и не вспоминал»[14]. Наш герой говорит, что хочет везти супругу на море, «в Булонь», чтобы она там поправилась, и у них бы началась новая жизнь. Но с горечью видит он, что усилия его тщетны: «Я предложил ей вдруг раздать всё бедным, кроме основных трех тысяч, полученных от крестной матери, на которые и съездили бы в Булонь, а потом воротимся и начнем новую трудовую жизнь. Так и положили, потому что она ничего не сказала... она только улыбнулась. И, кажется, более из деликатности улыбнулась, чтобы меня не огорчить. Я видел ведь, что я ей в тягость, не думайте, что я был так глуп и такой эгоист, что этого не видел. Я всё видел, всё до последней черты, видел и знал лучше всех; всё мое отчаяние стояло на виду!»[15]

Далее герой совершает роковую ошибку, напоминая своей жене о том тайном свидании. «Тут я, сдуру-то, не сдержавшись, рассказал, в каком я был восторге, когда, стоя тогда за дверью, слушал ее поединок, поединок невинности с той тварью, и как наслаждался ее умом, блеском остроумия и при таком детском простодушии. Она как бы вся вздрогнула, пролепетала было опять, что я преувеличиваю, но вдруг всё лицо ее омрачилось, она закрылась руками и зарыдала... Тут уж и я не выдержал: опять упал перед нею, опять стал целовать ее ноги, и опять кончилось припадком, так же как во вторник. Это было вчера вечером, а наутро...    Наутро?! Безумец, да ведь это утро было сегодня, еще давеча, только давеча! Слушайте и вникните: ведь когда мы сошлись давеча у самовара (это после вчерашнего-то припадка), то она даже сама поразила меня своим спокойствием, вот ведь что было! А я-то всю ночь трепетал от страху за вчерашнее. Но вдруг она подходит ко мне, становится сама передо мной и, сложив руки (давеча, давеча!), начала говорить мне, что она преступница, что она это знает, что преступление ее мучило всю зиму, мучает и теперь... что она слишком ценит мое великодушие... «я буду вашей верной женой, я вас буду уважать...» Тут я вскочил и как безумный обнял ее! Я целовал ее, целовал ее лицо, в губы, как муж, в первый раз после долгой разлуки»[16].

 

Это роковое напоминание подтолкнуло развязку трагедии. Герой ушел только на два часа, чтобы побеспокоиться о заграничных паспортах, а в это время жена его, помолившись перед своей иконой, и прижав ее к груди, выбросилась из окна на мостовую.

Герой рассказа во что бы то ни стало стремится уяснить себе смысл происходящего. Почему же умерла, убила себя его жена ? Во время всей его дьявольской игры в гордость ему все казалось, что жена, оценив его мужество, выдержку, снисходительность и благородство, скрываемое под маской строгости, сама бросится, наконец, к нему в объятия, признает всю его правоту, нравственно поклонится ему… и тогда, только тогда он откроет ей свое любящее сердце, и у них начнется счастливая совместная жизнь. Однако, жизнь оказалась хитрее всех самых хитрых расчетов. Для любви, как оказалось, нужна была встречная любовь, а не маска строгости, пусть и скрывающая теплящееся под ней живое чувство. Все надрывы их совместной жизни, вся грязь злобных воспаленных страстей, налипшая на эту жизнь, уничтожила возможность любви супруги, гораздо более непосредственной и прямой, чем «подпольная» душа ее супруга. Он, вдруг, понимает как невозможно было бы ей любить его. «Потому что для чего она умерла? все-таки вопрос стоит. Вопрос стучит, у меня в мозгу стучит. Я бы и оставил ее только так, если б ей захотелось, чтоб осталось так. Она тому не поверила, вот что! Нет, нет, я вру, вовсе не это. Просто потому, что со мной надо было честно: любить так всецело любить, а не так, как любила бы купца. А так как она была слишком целомудренна, слишком чиста, чтоб согласиться на такую любовь, какой надо купцу, то и не захотела меня обманывать. Не захотела обманывать полулюбовью под видом любви или четвертьлюбовью. Честны уж очень, вот что-с! Широкость сердца-то хотел тогда привить, помните?»[17]

 

Как слои луковицы снимает герой со своей души фантомы, мешающие ему увидеть истинный феномен происшедшего, воистину осуществляя философскую феноменологическую редукцию. Ни обстоятельства их жизни, ни явленное им мужество («выдержал револьвер !») несущественны здесь. Он понял, вдруг: несмотря на все это, жена его пришла к выводу, что не сможет его любить. А уважала ли, хотя бы, она его ? Ведь он, казалось бы, нравственно полностью победил ее ?.. Но новый слой спадающей с умственных очей пелены открывает еще большую глубину трагедии. «Ужасно любопытно: уважала ли она меня? Я не знаю, презирала ли она меня или нет? Не думаю, чтоб презирала. Странно ужасно: почему мне ни разу не пришло в голову, во всю зиму, что она меня презирает? Я в высшей степени был уверен в противном до самой той минуты, когда она поглядела на меня тогда с строгим удивлением. С строгим именно. Тут-то я сразу и понял, что она презирает меня. Понял безвозвратно, навеки!»[18] «Так тебе еще и любви надо ?..» - прочел в этом строгом удивлении наш герой. «После всего того, как ты безжалостно растоптал меня своими дьявольскими экспериментами !.. Еще и любви ?..» Так, постепенно открывается герою его не воображаемый, не тщательно спланированный, а тот истинный вид, который он имел в глазах своей жены – самоубийцы.

Но герою нашему открывается не только нравственная оценка его со стороны супруги. Ему постепенно открывается и истина его собственного  сердца. Все эти желания разбогатеть, «мстить обществу» и т.д., все это спадает как пелена, как лишь пустые обертки, скрывающие последнюю правду его сердца. Пусть бы и не было у них в дальнейшем полной супружеской жизни, пусть бы и было так, как жили они уже последнюю зиму, лишь бы была жива ! Пусть бы даже и не любила, но была бы рядом !

«Мертвая, не слышит! Не знаешь ты, каким бы раем я оградил тебя. Рай был у меня в душе, я бы насадил его кругом тебя! Ну, ты бы меня не любила, - и пусть, ну что же? Всё и было бы так, всё бы и оставалось так. Рассказывала бы только мне как другу, - вот бы и радовались, и смеялись радостно, глядя друг другу в глаза. Так бы и жили»[19].

«Рай был у меня в душе !» открывает герой для себя евангельскую истину: «Царствие Божие внутрь вас есть !» Пусть бы даже и презирала: «Ах, пусть, пусть презирала бы, хоть всю жизнь, но - пусть бы она жила, жила!»[20]

Пусть бы даже и соперник нашелся: «И если б и другого полюбила, - ну и пусть, пусть! Ты бы шла с ним и смеялась, а я бы смотрел с другой стороны улицы... О, пусть всё, только пусть бы она открыла хоть раз глаза! На одно мгновение, только на одно! взглянула бы на меня, вот как давеча, когда стояла передо мной и давала клятву, что будет верной женой! О, в одном бы взгляде всё поняла!»[21]

Но нет, смерть безжалостна, ужасна. И еще ужасней жизнь, которую не с кем разделить, одиночество. «А теперь опять пустые комнаты, опять я один. Вон маятник стучит, ему дела нет, ему ничего не жаль. Нет никого - вот беда!»[22]

Последняя правда открывается герою: для жизни нужен друг, нужна любовь. Только тогда обретает смысл  настоящее, в надежде открывается будущее, и искупается прошлое. Только тогда жизнь находит свою опору и полноту. А без этого – ад одиночества, хуже всякого бреда: «… я не безумный и не брежу вовсе, напротив, никогда еще так ум не сиял, - но как же так опять никого в доме, опять две комнаты, и опять я один с закладами. Бред, бред, вот где бред! Измучил я ее - вот что!»[23] Никакая природа, никакая вселенная не способна насытить, удовлетворить человеческую жажду любви, как онтологической близости с себе подобным. Только в любви, в со-чувствии находит человеческая жизнь свое исполнение.  «Косность! О, природа! Люди на земле одни - вот беда! «Есть ли в поле жив человек?» - кричит русский богатырь. Кричу и я, не богатырь, и никто не откликается. Говорят, солнце живит вселенную. Взойдет солнце и - посмотрите на него, разве оно не мертвец? Всё мертво, и всюду мертвецы. Одни только люди, а кругом них молчание - вот земля! «Люди, любите друг друга» - кто это сказал? чей это завет? Стучит маятник бесчувственно, противно. Два часа ночи. Ботиночки ее стоят у кроватки, точно ждут ее... Нет, серьезно, когда ее завтра унесут, что ж я буду?»[24]

 

§ 3. Феноменологический метод у Достоевского

Достоевский не соглашался, когда его называли психологом. «Меня зовут психологом: неправда, я лишь реалист в высшем смысле, то есть изображаю все глубины души человеческой»[25]. Тема познания человека, и в особенности самопознания стояла в центре его писательских задач. И интересно то, что за несколько десятилетий до открытия феноменологии Достоевский на примере своих героев, по существу, демонстрирует работу феноменологического метода. Уже в преамбуле «Кроткой», обозначенной  «От автора», он пытается дать описание своего метода. «Дело в том, что это не рассказ и не записки. Представьте себе мужа, у которого лежит на столе жена, самоубийца, несколько часов перед тем выбросившаяся из окошка. Он в смятении и еще не успел собрать своих мыслей. Он ходит по своим комнатам и старается осмыслить случившееся, «собрать свои мысли в точку». Притом это закоренелый ипохондрик, из тех, что говорят сами с собою. Вот он и говорит сам с собой, рассказывает дело, уясняет себе его. Несмотря на кажущуюся последовательность речи, он несколько раз противуречит [орфография Достоевского – В.К.] себе, и в логике и в чувствах. Он и оправдывает себя, и обвиняет ее, и пускается в посторонние разъяснения: тут и грубость мысли и сердца, тут и глубокое чувство. Мало-помалу он действительно уясняет себе дело и собирает «мысли в точку». Ряд вызванных им воспоминаний неотразимо приводит его наконец к правде; правда неотразимо возвышает его ум и сердце. К концу даже тон рассказа изменяется сравнительно с беспорядочным началом его. Истина открывается несчастному довольно ясно и определительно, по крайней мере для него самого»[26].  Все это уяснение дела, собрание мыслей в точку и есть поиск феномена, являющего герою и его самого, и супругу в ее истинном свете, и смысл самой происшедшей драмы. Все эти противоречия, обвинения ее, оправдывания себя и т.д. суть то, что должно быть подвергнуто феноменологической редукции, заключено в скобки, ради того, чтобы истина решающего феномена осветила все неопровержимым светом очевидности. Достоевский ясно отдает себе отчет в условности его метода. «Теперь о самом рассказе. Я озаглавил его «фантастическим», тогда как считаю его сам в высшей степени реальным. Но фантастическое тут есть действительно, и именно в самой форме рассказа, что и нахожу нужным пояснить предварительно»[27]. Действительно, форма рассказа, центрирующая наше внимание на самосознании героя, как-бы погашающая все реалии внешнего мира, - материальные, социологические, даже психологические особенности героев и обстановки, в которой они действуют, - т.е. осуществляющая феноменологическую редукцию ! – погружает нас в этот фантастический мир героев Достоевского.  Встреча с Другим, с ближним в этом мире – это не просто эмпирическая встреча с попутчиком жизни, это всегда установление глубинного диалога, раскрывающего правду каждого перед лицом Бога. Как говорил Шатов из «Бесов», характеризуя подобный диалог: «Мы два существа и сошлись в беспредельности... в последний раз в мире»[28]. Процитирую себя самого из работы «Хождение по водам»: «Горизонтом, в котором должен развиваться этот диалог, должна быть «беспредельность», то есть вечность, в которой все начала и концы, которая испытывает и выносит приговор всем жизненным установкам и личностным позициям. Другими словами, диалог должен происходить перед лицом самой Истины. И человек, ведущий этот диалог, есть уже не обычный, «эмпирический субъект» со всеми случайными чертами его индивидуальной психологической и социальной «физиономии», а человек в особом измерении своего существования. Человек здесь как бы поднимается над самим собой, преодолевает все случайное и поверхностное своей жизни и предстает перед нами своим онтологическим лицом (ликом), отражающим, согласно христианским представлениям, образ Божий»[29]. Этот онтологический лик человека уже предчувствуется нами в общении с ним, он как-бы просвечивает через всю эмпирию жизненных событий, причем, интересно, что он постепенно выявляет не только себя, но как в зеркале показывает нам и  наш собственный  лик, и намекает на глубинный смысл нашей встречи… Вот, герой «Кроткой», с револьвером в кармане, подслушивает происходящий в соседней комнате разговор его жены с Ефимовичем. Казалось бы он готов на все !..  «И что ж: вышло то (я к чести моей говорю это), вышло точь-в точь то, что я предчувствовал и предполагал, хоть и не сознавая, что я предчувствую и предполагаю это. Не знаю, понятно ли выражаюсь»[30]. Жена героя демонстрирует свою верность и свое целомудрие в этой встрече, причем так, что вызывает восхищение супруга. Но разве не знал он этого заранее ?.. Разве не предчувствовал ? Да, да, конечно, но «нажитые в разврате болезни» не позволяли увидеть в этом предчувствии правду. Прилоги страха, гордыни, тщеславия искажали образ ближнего, и нужно было это испытание подслушиванием, а потом и трагедия самоубийства, чтобы истина выступила во всей своей убедительности, истина о супруге и о самом себе: «Измучил я ее – вот что !»[31]

Можно было бы привести множество мест из произведений Достоевского, свидетельствующих о его сознательном использование того метода, который в дальнейшем получил название философской феноменологии.  Любопытно, что не будучи профессиональным философом, не строя специально философской системы, Достоевский довольно умело пользуется техникой феноменологического метода, например, редукцией разных порядков. Все это важно не для того, чтобы еще раз доказать, что «слоны произошли из России». Эти наблюдения, на мой взгляд, показывают источник происхождения феноменологического метода, анализа сознания. В христианской культуре существовала, - и существует ! – многовековая  традиция покаянного анализа совести. Именно ее воспринял великий русский писатель в своем творчестве, и именно она, в конце концов, служила  источником феноменологического анализа сознания.

 

 



[1] Феноменология и теория познания. С.211-212 // Шелер М. Избранные произведения. М., 1994.

[2] Цит.соч., С.213.

[3] См. например, книгу: Антология реалистической феноменологии. М., 2006.

[4] Кроткая, С.6 // Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений в тридцати томах. Т.24. М., 1982.

[5] Цит.соч., С.9.

[6] Цит.соч., С.14

[7] Цит.соч., С.19.

[8] Цит.соч., С.24.

[9] Цит.соч., С.25.

[10] Цит.соч., С.26-27.

[11] Цит.соч., С.27.

[12] Цит.соч., С.28.

[13] Цит.соч., С.28-29.

[14] Цит.соч., С.30.

[15] Там же.

[16] Цит.соч., С.32.

[17] Цит.соч., С.33.

[18] Цит.соч., С.34.

[19] Цит.соч., С.35.    

[20] Цит.соч., С.34.

[21] Цит.соч., С.35.

[22] Цит.соч., С.34.

[23] Цит.соч., С.35.

[24] Там же.

[25]  Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений в тридцати томах. Т.27. Л., 1984. С.65.

[26] Цит.соч., С.5

[27] Там же.

[28]  Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений в тридцати томах. Л.,  1974. Т. 10, С. 195.

[29] Катасонов В.Н. Хождение по водам. Религиозно-нравственный смысл повести А.С.Пушкина «Капитанская дочка» (любое издание). Глава «Вечность».

[30] Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений в тридцати томах. Т.24. М., 1982. С.19

[31] Цит.соч., С.35.